СВОБОДА ЛЖИ И КЛЕВЕТЫ

Но зло имеет обычай незаметно прилипать к добру, прикрываться его именем, действовать от его имени. Давно святые отцы заметили, что ложь никогда не выступает во всем своем безобразии, а святой апостол Павел говорит, что сатана преобразуется в Ангела светла, когда хочет соблазнять людей. И нигде так ярко это не видно бывает в современной жизни, как в современной печати. На словах — “свобода”, “любовь”, “служение истине”, а на деле — стеснение этой свободы, ненависть, служение лжи...

Мы, кажется, так и умрем, не понимая некоторых идей, усердно кем-то проводимых в нашу жизнь в последние годы. Такова идея свободы слова и печати. Мы привыкли рассуждать прямолинейно: зло есть зло; власть существует на то, чтобы полагать преграды злу и защищать добро от зла; закон должен ясно отличать добро от зла и признавать право бытия только за добром. Когда зло хочет проявиться под личиной добра, закон должен тотчас же срывать личину эту и обличать зло, заграждать ему путь в жизнь. Мы знаем, что это не всегда возможно, но это — идеал закона, к осуществлению коего и должна стремиться власть. Все это такие простые истины, которые мы всасываем с молоком матери и с которыми не расстанемся по гроб. И никто, думаю, из людей благоразумных спорить против сего не станет.
Но зло имеет обычай незаметно прилипать к добру, прикрываться его именем, действовать от его имени. Давно святые отцы заметили, что ложь никогда не выступает во всем своем безобразии, а святой апостол Павел говорит, что сатана преобразуется в Ангела светла, когда хочет соблазнять людей. И нигде так ярко это не видно бывает в современной жизни, как в современной печати. На словах — “свобода”, “любовь”, “служение истине”, а на деле — стеснение этой свободы, ненависть, служение лжи. Сказал Господь, что сыны века сего мудрее сынов света, и мы постоянно видим эту истину в нашей жизни. Сыны века, служители лжи, коих мысль и сердце всецело отданы грешному миру и страстям, к стыду некоторых сынов света, оказываются догадливее и заботливее всех тех, кто призван быть сыном света; они тщательно следят, что для них выгодно, и не упускают случая использовать им полезное. А есть области жизнедеятельности, в которых подобало бы сынам света иметь перевес над сынами века и служителями тьмы: такова область печатного слова, которое и должно бы служить исключительно областью света и просвещения.
Вот в эту-то область и ворвались сыны века, и — не будем скрывать от себя истины — они больше чем наполовину превратили эту область в область тьмы...
Казалось бы, при свободе печати неопасна никакая ложь; ведь ее можно тотчас же и разоблачить в той же печати. Но на деле это очень нелегко, ложь появилась в одном издании; попытайтесь ее опровергнуть в том же издании, что было бы всего естественнее: пусть те же читатели, которые отравлены ложью, примут и противоядие против нее; но слуги тьмы не допустят этого, они просто не поместят вашего опровержения. Можете обратиться к закону, который, после известных формальностей, может заставить клеветников поместить опровержение, но оно должно заключать только фактические сведения, не касаясь их освещения. Если вы употребите слово: “это — ложь”, вам предложат выразиться более деликатно: “это не соответствует истине” и подобное. Но всякие клеветники так изощрились в своем искусстве, что или найдут основание не помещать опровержения вашего, или же, поместив, на другой же или третий день снова будут клеветать, и вам придется снова выступать с опровержением, и так без конца. А за это время вас станут каждый день обливать клеветою так, что вы будете не рады, что связались с клеветниками.
Может быть, вам скажут: “суды суть, и анфипаты суть” — жалуйтесь... Еще хуже: пока суть да дело, — а это тянется иногда месяцы, даже годы, — вас не перестанут травить без конца... Да и то, нельзя же забывать: и в судах у нас не везде благополучно, и там есть анфипаты, не всегда праведные.
Но есть еще способ распространения лжи, в котором иголочки не подсунешь: лжецы всегда будут правы потому, что они, кроме правды, ничего не говорят... Да говорят только правду, но не всю — вот и секрет их клеветы. Самое важное они в таких случаях замалчивают, и правда остается недосказанною. И пускают такую “правду”. Обрезанную умолчанием как раз в таких изданиях, в которых и пополнить-то ее нельзя, например, в книгах, календарях. И вот под видом “правды” гуляет по миру Божиему самая вопиющая неправда, и делают из нее читатели свои неправедные выводы, и порочится доброе имя того, кто имел несчастье попасть в такую гласность... Вот небольшой пример такого рода лжи: в одном отрывном календаре на нынешний год читаем под 4 августа:
“В Рязанской епархии находятся двадцать восемь монастырей. Земельные владения их составляют свыше двадцати пяти тысяч десятин. Из двадцати восьми монастырей пожертвования на нужды войны в октябре и ноябре 1914 года сделали двадцать три монастыря, а именно: Полунинская община пожертвовала за ноябрь два рубля; Ряжский Дмитриевский монастырь пожертвовал в октябре на нужды войны три рубля; Казанский женский монастырь за два месяца — октябрь и ноябрь — восемь рублей; Сергиевский, Мещеряковский, Ольгинский и Покровский монастыри пожертвовали в октябре и ноябре по десять рублей каждый; остальные двадцать два монастыря в течение двух месяцев в общей сложности 331 рубль”. Вот и все сообщение календаря, далее следует уже меню на 5 августа.
Читатель может сам делать вывод. Вывод ясный: монахи скупы, бессердечны, жестоки, непатриотичны... Дальнейшие выводы подсказываются сами собой: это — дармоеды, монастыри — ненужные, вредные учреждения и подобное.
А на самом деле что? Во-первых, земельные владения всех Рязанской епархии монастырей составляет не двадцать восемь, а только десять тысяч десятин.
Увеличено, значит, почти втрое, и цифра “двадцать восемь” вместо “тридцати” взята, вероятно, для большей вероятности, будто точная. Во-вторых, почему-то сумма пожертвований взята только за два месяца, и притом поименованы самые бедные монастыри, годовой приход-расход коих простирается не свыше трех-четырех тысяч в год; как видите, бюджет по нашему времени не больше бюджета зажиточного крестьянина. Далее, ни слова о лазаретах, открытых при монастырях, а таковых оборудовано больше десяти, смотря по средствам обителей: где на пять — десять человек, а в иных и больше: например, Раненбургская Петропавловская пустынь имеет лазарет на сорок человек. О посильных жертвах монастырей натурою: бельем, холстом и подобным — также ни слова. И в лазаретах, и на фронте есть монашествующие из рязанских монастырей, как священнослужители, так и послушницы — сестры милосердия. По доставленным мне из Рязанской духовной консистории сведениям, несмотря на бедность монастырей этой епархии, они все же пожертвовали на военные нужды за два года и восемь месяцев вместе с архиерейским домом, как из сумм монастырских, так и из личных средств братии и настоятелей, до 11 659 рублей, да в монастырских церквах собрано на Красный Крест 5928 рублей 80 копеек.
Такова правда. Но неправда упредила ее и рассыпалась в виде листка отрывного календаря по всей Руси Святой в количестве нескольких сот тысяч, и враги Церкви, враги монашества, смакуют эту ложь, бросая упреки по адресу православных, которые не знают, как ответить на эти поношения... Я привел, в сущности, маленький пример того, как работает, как пользуется “свободою” печати известная, враждебная Церкви клика. Будь цензура для календарей, вероятно, этим лживым известиям не дано было бы хода. Мне присылали календарные отрывные листки и прямо безбожного, кощунственного, анархического содержания. И не мудрено: что хотят, то и печатают в них издатели. А что пишется в газетах, о том и говорить уж слишком тяжело; ведь все равно: говори не говори — бесполезно! Когда-то покойный В. К. Плеве в разговорах со мною о свободе печати спросил меня: как я смотрю на это дело? Я, не обинуясь, сказал: “Если бы можно было обязать законом каждую газету без всяких отговорок, немедленно, на другой же день, печатать то, что будет прислано в опровержение лжи, в ней напечатанной, печатать целиком, тогда еще можно было бы ожидать со стороны бесчестной печати хотя бы некоторой осторожности, а теперь, когда всюду в печать пробрались враги Церкви и государственного строя, не приходится и думать об этой свободе”. Это было еще в 1903 году. С той поры много воды утекло, печать почти вся порабощена иудеями и их союзниками, а черный год 1905-й показал, до какой бессовестности она может дойти. Ведь печатали же тогда жидовские газеты, будто наши Лавры обладают не миллионами, а прямо миллиардами, и для вящей вероятности писали, например, о нашей Троицкой Сергиевой Лавре, будто у нее имеется ни больше ни меньше как семьдесят пять миллиардов — не миллионов даже, а миллиардов: это я сам тогда читал в жидовских газетах! Да и теперь разве мы не читаем мифы о богатствах монастырей, печатываемые с явным намерением возбуждать в массах зависть к этим мнимым богатствам и вражду против Церкви и всего церковного? И теперь нам, инокам, приходится защищать себя, печатая листки вроде изданного Троицкой Сергиевой Лаврой под заглавием: "Русскому народу от обители преподобного Сергия. Бойтесь клеветников!" Господь сказал: сказал: блажени есте, егда поносят вам; можно бы и не выступать в печати с опровержениями, не разглашать о том, сколько добра делает та или иная обитель: но надо пожалеть простых людей, которых так бессовестно обманывают, клевеща на монашество, надо оградить от смущения не ведущих истины, надо предостеречь их от злостной клеветы, распространяемой смутьянами. Притом же обители наши если что и имеют, то не считают своим: все — Божие, а Божиим достоянием надо распоряжаться так, как поступал апостол Павел: остерегаясь, чтобы нам не подвергнуться от кого нареканию при таком обилии приношений, вверяемых нашему служению; ибо мы стараемся о добром не только пред Господом, но и пред людьми (2 Кор. 8, 20-21).
Свобода лжи, клеветы, обмана, развращения народа во всех отношениях, во всех смыслах, вся эта свобода, прикрывающаяся именем свободы печатного слова и требующая все большей и большей бесконтрольности, есть величайшее зло, грозящее неисчислимыми бедами родной Церкви, родному народу, родной земле. Печать стала орудием врагов веры, врагов народа: сначала вырвите ее из их рук, не подпускайте их близко к этому делу, издайте законы, в силу коих у печатного дела стояли бы только люди честные, верующие, достойные сыны родного народа, верные слуги Царя, и тогда дайте им свободу говорить о всем, что Бог им положит на сердце для пользы Церкви и государства. А у нас каждый юнец, изгнанный из гимназии за безуспешность или озорство, имеет право быть редактором, издателем, писателем — чем угодно, может печатать что угодно, лгать, клеветать сколько угодно, поди там, судись с ним, привлекай его! А между тем ложь, клевета, им пущенные, делают свое дело, отравляют массы, сеют смуту в умах. Сами, своими руками, своими законами насаждаем зло и видим плоды этого зла, но не смеем — что правду таить — говорю прямо: не смеем пресечь это зло, ибо боимся, что скажут о нас разные “Марьи Алексеевны”, коим выгодны эти свободы, боимся, другими словами, прослыть, нелиберальными, отсталыми, обскурантами и так далее, — словом, стыдимся сотворить крестное знамение и исповедать Христа пред лицом мира лукавого и прелюбодейного... И этот “мир”, мир идей антихристовых, порабощает нас и отдает в руки врагов наших, — будь то иудеи, немцы или масоны... И горе нам, если не проснемся от гипноза этих идей лукавых и прелюбодейных в духовном отношении!..

Архиепископ НИКОН (Рождественский)
"Православие и грядущие судьбы России".
“МОИ ДНЕВНИКИ” · 1917

СТАНЕМ ДОБРЕ, СТАНЕМ СО СТРАХОМ!

Ныне говорят, что надо переводить службы на русский язык: да это — преступление против Церкви, против даже родного языка! Менять священный язык Церкви, полный красот и благоухания, на обыденный, житейский, — не значит ли Церковь Божию обращать в торговую площадь? Не проще ли нам самим получше изучить язык церковный, чем делать этот промен? Монахам непростительно даже: идти в монастырь и не начать, если не знают, с первого же дня монастырской жизни изучать славянский язык, церковный устав и службу Божию...

Доброе слово инокам в тяжкие наши дни

Из книги архиепископа Никона (Рождественского) "Православие и грядущие судьбы России". “МОИ ДНЕВНИКИ” · 1917

Проклят (человек), творяй дело Господнее небрежением.
Страшно (есть) еже власти в руце Бога Живаго. Евр. 10. 31
Из всех дел Божиих, дел, Богу посвящаемых, святейшее дело есть молитва и богослужение. Всякий христианин, а наипаче служитель Церкви, входя во храм Божий, должен со страхом повторять слова праотца Иакова: есть Господь на месте сем; несть сие обычное место, но дом Божий и сия врата небесная (Быт. 28,16-17).
Когда помыслишь об этом да когда подумаешь и представишь себе, как мы, грешные, ведем себя в храме, как совершаем службу Божию, то невольный страх объемлет грешное сердце и совесть воспрошает: да будет ли нам прощение от Господа за наше небрежение, за нашу леность, за наше лукавство пред Богом?.. Бога ведь не обманешь, Он видит и мысли наши, и настроения... от Него никуда не укроешься. Боюсь судить других, потому что сам первый подлежу суду за сей грех; но, отцы и братия, сослужители Церкви Божией, присные мои сомолитвенники: уж лучше нам обвинить самих себя, чем ждать Страшного суда Божия за небрежение наше... Да уже и не совершается ли над нами сей суд праведный: разве это не вразумление нам — поругание святынь наших от врагов наших и Божиих — немцев и турок, разве не делаем и мы, в сущности, то же, что делают и открытые враги Церкви Божией, когда, зная святыню храма Божия, держим себя там как на стогнах и торжищах, когда языком бормочем псалмы и молитвы, а сердцем толчемся в суете житейской, когда сами не слышим своих слов, читая молитвы... вовсе не понимая и даже не желая внимать словам читаемым, не хочет диакон подготовиться к чтению даже Евангелия дома, не разбирает, переиначивает священные слова: вся его забота только о том, чтобы громче прокричать конец священного текста. Казалось бы, трудно ли дома приискать зачало, тщательно просмотреть: ведь не для себя будешь читать, а для всей церкви, будешь устами Церкви; казалось бы, надобно считать за счастие быть чтецом в церкви, быть сослужителем Ангелов Божиих в славословии, быть сопричастником молитв святых Божиих, своими грешными устами повторять эти молитвы и чрез то входить с угодниками Божиими в ближайшее как бы соприкосновение, а на деле что выходит?.. Как отвечать Богу за все это, братии мои?
Слышу: “Службы слишком долги, утомительны, непонятны, однообразны...”
Ужели даже это могут говорить нынешние иноки? Ведь они считают себя духовными потомками преподобных отцов наших, на Руси просиявших: так ужели, братие, мы так ослабели Духом, что готовы отказаться от заветов отец наших, у гробов коих, в обителях коих имеем счастие пребывать? Ужели готовы, вслед за миром, требовать отмены древних уставов, святыми отцами составленных и нам завещанных? Или мы умнее их стали? Тогда незачем было бы нам и в монастыри идти. Но, конечно, вы так не думаете. Вы просто впали в искушение лености, нерадения, и уж лучше нам с вами каяться пред Богом, а отнюдь не оправдываться. Как бы ни были продолжительны службы в обителях наших, добрые миряне находят в них великое утешение и идут к нам за сотни и тысячи верст, чтобы насладиться душою у таких служб.
Как же не стыдно нам-то предаваться духу уныния? Ведь это — явное от него искушение. Горе нам, если дадим ему волю над нами! Он и из обители нас погонит. И в рабство страстям бесчестия отдаст. И покатимся мы как по наклонной плоскости, прямо во дно адово. Жесток и безжалостен враг, когда пленит душу унынием: безоружна она, несчастная, против его козней; смеется, издевается он над нею, как над беспомощною; возбуждает в ней досаду на самый устав церковный: зачем он так растягивает службу Божию, зачем удлиняет ее частыми повторениями ектений, тропарей и прочее. Только дай ему волю, а он уже научит и ропоту на церковь, и на святых отцов, и погонит из храма Божия. Бороться с ним надо, возлюбленные! Понуждать себя надо к изучению устава церковного, песнопений церковных, обрядов службы Божией! Поменьше надо читать жидовских газет, которыми, как грязными хлопьями снега, весь мир теперь засыпан. Яд в них, духовная отрава: ужели этого не чувствует совесть ваша? А враги Церкви Божией переполняют эти грязные листы всяческими клеветами и на святых отцов, и на власть церковную, и на предания благочестивых предков наших... Монаху следует раз навсегда отказаться от этих газет. Пусть читают те, кому из нас ведать надлежит, кто может и должен ответить врагам словом обличения их лжи. Монашеское дело изучать писания богомудрых святых отцов, а не мирные бредни. Ах, если бы мы заставили себя — хоть насильно — поглубже вникнуть в богослужебные книги! Постарались бы получше изучить сладостный язык богослужебный! Какая в нем поэзия, какая глубина мысли и красота слова! Вы открыли бы в нашем богослужении такие красоты, что сами удивились бы, что доселе не замечали их.
Ныне говорят, что надо переводить службы на русский язык: да это — преступление против Церкви, против даже родного языка! Менять священный язык Церкви, полный красот и благоухания, на обыденный, житейский, — не значит ли Церковь Божию обращать в торговую площадь? Не проще ли нам самим получше изучить язык церковный, чем делать этот промен? Монахам непростительно даже: идти в монастырь и не начать, если не знают, с первого же дня монастырской жизни изучать славянский язык, церковный устав и службу Божию. В этом изучении открывается источник таких духовных утешений, что наши старики, даже не все понимая, находили особенное удовольствие в пении, например, праздничных ирмосов, в “загадках” из устава церковного, вроде того: как появился в великопостных изобразительных кондак Преображению Господню, когда читается на утрене два Евангелия и подобное. Многие ли иноки нашего времени знают, например, что каноны наших двунадесятых праздников расположены по порядку гласов: на Рождество Христово — глас 1-й, на Богоявление — 2-й, на Сретение — 3-й, на Вход Господень во Иерусалим — 4-й, на Вознесение Господне — 5-й. Только на 6-й глас нет праздника: может быть, потому, что каноны Страстной седмицы написаны большею частию на этот глас. Затем — Троицын день — глас 7-й, и, как заключительный праздник — Воздвижение Креста Господня, — на 8-й. Выходит, что святые песнопевцы, авторы канонов, нарочито меняли гласы по праздникам, как бы воспевая их на восьмиструнной цевнице. И старые дьячки знали эти тонкости напевов и с наслаждением повторяли их в часы отдыха, где-нибудь в сарае, после трудов праведных. Любили устав церковный и наши старые иноки: помню, лет сорок назад, когда я был еще послушником, прогуливаясь по Гефсиманскому скиту, я сказал ходившему со мною послушнику, что песни пророческие положено, за немногими исключениями, исполнять круглый год, что в Октоихе потому и указан в первой песни канона припев: Слава, Господи, святому воскресению Твоему, что в песни Моисея недостает 14-го стиха, а канон положен со ирмосом на 14-й. В соседнем корпусе было открыто окно кельи, где жили покойный (ныне) старец-уставщик и регент иеромонах Осия. Услышав нашу беседу, старец не утерпел: выбежал из кельи к нам и, обнимая меня с какой-то особенной радостью, воскликнул: “А я думал, что семинаристы этого не знают!” Видимо, ему, как знатоку устава, это доставило особенное удовольствие. И бывало в старину, что сельский батюшка, даже старый дьячок, оказывался лучшим знатоком устава, чем сам его архиерей. Так случилось с покойным (ныне) архиепископом Ярославским Нилом. Он любил, объезжая по епархии, экзаменовать причты по уставу церковному. Вот и прибыл он в одно село, собрал окрестных священников, диаконов и псаломщиков и стал экзаменовать. Спросил что-то по уставу из редко бываемого, священник ответил, но ему показалось, что тот ошибся. Потребовали устав: архиерей оказался не прав... Пришлось смириться святителю. “Я тебе это припомню”, — загадочно заметил на прощанье строгий владыка. Батюшка и не рад был, что сказал дело. Прошло месяца два. Архиерей вызывает священника. “Помнишь, как ты меня пристыдил в своем селе?” — спрашивает владыка трепещущего иерея. “Как не помнить, владыко святый, простите Бога ради!” И кланяется в ноги. Милостиво поднял его святитель и ласково спросил: “Хочешь ли быть протопопом в Романово-Борисоглебске?” Иерей опешил от такого предложения: не во сне ли это? Но архиепископ сказал, что за хорошее знание устава и его пастырские труды он делает его протоиереем в упомянутый город. Припоминается мне и фамилия этого батюшки: кажется, Скворцов. Так вот как хорошо знали устав церковный простые священники, а монахам-то и подавно надо его знать и изучать: у них и времени больше на то, и службы отправляются в обителях уставнее, и людей больше в обителях, чтобы вести святое дело с большим порядком, да и руководителей больше. А у нас в святых обителях, особенно на ранних службах, на разных заказных всенощных и частных богослужениях, все делается механически, по наемнически, без участия сердца, а иногда и должного внимания, только бы поскорее и покороче, нередко к большому соблазну богомольцев. И страшно становится, когда на мысль придут те священные слова, которые приведены мною в начале этого дневника. Забываем мы, пред кем в церкви предстоим. Его трепещут все Силы небесные, страхом покрываются Херувимы и Серафимы, а мы... мы ведем себя так, как будто Его нет здесь. Пред своим игуменом, начальником, старшим собратом мы ведем себя приличнее, чем пред лицом Бога Вседержителя. Кто из нас в час молитвы, в святейшие минуты совершения величайшего Таинства Тела и Крови Христовых, слышит сердцем приглашение священнослужителей: станем добре, станем со страхом, вонмем, святое возношение в мир приносити! Горе имеем сердца! Мне страшно писать о том, что говорят иногда, что делают на клиросах так называемые певчие, от мала до велика. Тут и шутки неуместные, и остроты, и толчки, и щипки... И это — во храме Божием, пред лицом Самого Господа!.. Господи, не постави нам греха сего! Но ведь и Господь прощает только тем, кто кается, кто впредь грешить перестать твердо обещается.
Много значит наша привычка к святыне. Не воспитали свое сердце в чувстве благоговения к ней, обращаемся с нею постоянно, стала она для нас вещию обыкновенною, обыденною, как бы житейскою, — вот и потеряли мы к ней благоговение, тогда как должно бы это святое чувство возрастать в нас, а не утрачиваться... Горе нам, чтущим Бога только устами своими, сердцем же далече отстоящим от Него! И особенно нам, инокам по званию, нам, положившим особые обеты пред крестом и Евангелием, принятым в объятия Отца Небесного с отеческой любовию, но удаляющимся от Него на страну далече! На суде Божием аще и праведник едва спасается, мы, грешные, как устоим? Как отвечать будем, отцы и братия?!.
Пора проснуться. Пора разбудить в себе совесть. Времена страшные. Идет грозный суд Божий на нераскаянных. Близко он — при дверях. Жизнь наша и без особых обстоятельств слишком кратка, а теперь еще сокращается, как будто уже слышится труба Архангела, зовущая мертвых на суд... Вспомним свои обеты. Зажжем свои светильники. Будем готовиться навстречу Жениху — Господу. Уже близка полночь, уже слышится глас: се Жених грядет: исходите во сретение Ему! Аминь.

УМЕЕМ ЛИ МЫ МОЛИТЬСЯ БОГУ?
Что есть молитва в духовной жизни христианина? В сущности, она есть дыхание души, живущей с Богом, постоянное возношение ума и сердца к Богу, являемое благоговейным словом к Богу - или гласно, или же внутренне, сердечно. Умеем ли мы "дышать молитвою", возносить свое сердце, свой ум к Богу так, как подобает, как научил нас Господь, как учат святые угодники Божий? Умеем ли мы молиться?

Как ни скорбно, но должно сказать, что мы, нынешние христиане, или разучились, или вовсе не научились молиться. И не потому ли, что мы в молитве уходим от Бога, сердцем далече отстоим от Него, гаснет в нас и жизнь духовная, и многие из нас даже понятия не имеют о том, что такое есть сия жизнь духовная, и мы живем только жизнию плоти и души, вовсе забывая, что в нас есть еще дух, существенно отличающий нас от других живых существ, духа не имущих? Не потому ли так быстро прививаются к нам такие учения, как дарвинизм, производящий человека от обезьяны?

В самом деле, если человек вовсе не ощущает в себе начал духовной жизни, жизни духа, то он живет жизнию только животною, душевною, с миром духа не соприкасается, дух в нем как бы замер, не дышит, и ему становится как бы естественно уже и ощущать себя - только животным, а остаток неизгладимого в нем образа Божия, последние следы его всячески стирать под давлением греховных страстей, заглушая голос совести хитросплетаемыми софизмами лженаук естественных... Человек постепенно погружается опять в ту тьму богозабвения, в какой он находился несколько тысяч лет до Рождества Христа Спасителя и уподобляется снова скотам несмысленным.

Молитва есть великий дар Божий, но подается он только тому, кто за ним простирает к Богу руки, кто идет к Богу с произволением молиться. Являем ли должное произволение, стремимся ли мы к Отцу небесному, яко елень к источникам водным, ищет ли, просит ли наше сердце молитвы? Не умеем мы, разучились мы молиться, но - слава Богу: есть среди нас еще жаждущие молитвы, взывающие к Богу сердцем: Господи, научи нас молиться! На мой дневник, под заглавием "Нечто о молитве и смиренномудрии", получил я от читателей новые письма с вопросами и недоумениями, показывающими, какие мы младенцы в делании молитвы. Настало время святого поста и покаяния; без молитвы невозможно покаяние; побеседуем же о молитве в ответ на письма моих читателей, в коих слышатся запросы духовной жизни.

" Вы пишите, владыко, - говорит один из моих читателей, - что отнюдь не следует своей фантазии позволять представлять себе того, кому молишься. Простите, я не понимаю вашего указания. О. Иоанн Кронштадтский сказал: "В молитве с Отцом небесным живо представляй Его стоящим пред Тобою и с любовию внимающим каждому твоему слову". К чему же нам тогда образа, которые служат нам для нашего настроения и представления того, к кому обращена наша молитва: ведь не самой же доске мы молимся. Да как же не воображать и не ощущать при молитве Господа Бога нашего? Он - вездесущий".

Надо быть осторожным, чтоб не смешивать слов и понятий между собою сходных, но не тождественных. "Живо представлять" еще не значит: "рисовать в воображении". В дневниках о. Иоанна везде, где говорится о таком представлении, разумеется стояние благоговейною мыслию пред вездесущим, всевидящим и всеведущим Богом и святыми Его, когда человек сознает себя в присутствии незримого существа, как бы ощущает сие присутствие, не допускает и мысли о том, чтоб оно его не слышало, - тем не менее - не дерзает вторгаться своим грубым воображением в область незримого мира и сохраняет ум свой "безвидным", по выражению святых подвижников. На вопрос моего читателя относительно значения святых икон полстолетия тому назад ответил покойный автор "Аскетических опытов", известный подвижник епископ Игнатий Брянчанинов.

"Святые иконы, - пишет он, - приняты святою Церковию для возбуждения благочестивых воспоминаний и ощущений, а отнюдь не для возбуждения мечтательности. Стоя пред иконою Спасителя, стой как бы перед Самим Господом Иисусом Христом, невидимо вездесущим и иконою Своею присутствующим в том месте, где она находится; стоя пред иконою Божией Матери, стой как бы пред Самою Пресвятою Девою, но ум твой храни безвидным: величайшая разница быть в присутствии Господа и предстоять Господу, или -воображать Господа. Ощущение присутствия Господня наводит на душу спасительный страх, вводит в нее спасительное чувство благоговения, а воображение Господа и святых Его сообщает уму как бы вещественность, приводит его к ложному, гордому мнению о себе, - душу приводит в ложное состояние - состояние самообольщения".

Вот что говорит муж высокого опыта духовного и говорит не от себя, хотя мы не сомневаемся, что и сам он на опыте все это изведал, - но говорит на основании опыта и писаний святых и богоносных отцов. "Самый опасный, неправильный образ молитвы, -пишет он в другом месте, - заключается в том, когда молящийся сочиняет мечтательные картины (а начинается это именно с мечтательного воображения Господа и святых Его), заимствуя их, по-видимому, из Священного Писания, в сущности же из своего состояния падения и самообольщения; этими картинами льстит своему самомнению, своему падению, своей греховности, обманывает себя. Очевидно, что все, сочиняемое мечтательностию нашей падшей природы, не существует на самом деле, есть вымысел и ложь, столь сродные и свойственные падшему ангелу. Мечтатель с первого шага на пути молитвенном исходит из области истины, входит в область лжи, страстей, греха, сатаны.

Св. Симеон Новый Богослов описывает молитву мечтателя и плоды ее так: "Он воздымает к небу руки, глаза и ум, воображает в уме своем божественные совещания, небесные блага, чины святых ангелов, селения святых, короче, собирает все, что слышал в Божественном Писании, в воображении своем, рассматривает это во время молитвы, взирает на небо и всем этим возбуждает душу свою к божественному желанию и любви; иногда проливает слезы и плачет. Таким образом, мало-помалу кичится сердце его, не понимая того умом; он мнит, что совершаемое им есть плод Божественной благодати к его утешению, и молит Бога, чтобы сподобил его всегда пребывать в этом делании. Это -признак прелести. Такой человек, если и будет безмолвствовать совершенным безмолвием, не может не сойти с ума и не сделаться сумасшедшим. Если же и не случится с ним этого, однако ему невозможно никогда достигнуть духовного разума и добродетели или бесстрастия.

Таким образом прельстились видевшие свет и сияние этими телесными очами, обонявшие благовония обонянием своим, слышавшие гласы ушами своими. Одни из них возбесновались и переходили умоповрежденными с места на место; другие приняли беса, преобразившегося во ангела светлого, прельстились и пребыли неисправленными даже до конца, не принимая совета ни от кого из братии; иные из них, подучаемые диаволом, убили сами себя; иные низверглись в пропасти, иные удавились... Вот какой вред происходит от этого образа молитвы", - заключает св. Симеон.

Вот что значит давать волю своему воображению во время молитвы, скажем и мы. Достойно внимания вот что: в нашей Православной Церкви, милостию Божией, еще хранится священное предание о том, как творить Богу угодную и спасительную молитву; а отпадшей от единения с нею церковью западной, латинской, по-видимому, оно совсем утрачено и подменено мечтательною молитвою и состоянием прелести, как это видно из жизнеописаний всех западных святых после отпадения Запада от Востока. Прочтите, например, сказания о жизни Франциска Ассизского: там сплошь - все состояния прелести, принимаемые и самим Франциском, и его почитателями за состояния благодатные.

Это отобразилось даже в религиозном искусстве: в то время, как православная икона, особенно написанная в духе древних преданий церковных, не увлекает воображение в область мечтательного натурализма: эти тонкие линии, прямые черты, высокие темные фигуры, как бы только условно напоминающие живых людей, почти не способны увлечь воображение, разжечь фантазию, - живопись латинская пленяет красотою внешних, телесных форм и быстро овладевает воображением, способствуя тем мечтательной молитве. Это, конечно, отображается и в литературе, особенно духовной, в латинской церкви. Даже такие, уважаемые у нас книги, как "Подражание Христу" Фомы Кемпийского, по отзыву опытных в духовной жизни писателей наших, каков затворник епископ Феофан, написаны из "мнения", то есть в состоянии мечтательности, близкой к состоянию прелести.

В житиях святых можно видеть много примеров погибельного состояния прелести от неправильной молитвы; встречаются они и теперь как в монастырях, так и среди мирян. Епископ Игнатий Брянчанинов приводит такие же примеры из современной жизни. Он рассказывает об одном чиновнике, который при молитве постоянно видел свет от икон, слышал благоухание, чувствовал во рту необыкновенную сладость и т. д. Когда этот молитвенник рассказал об этом монаху, то монах спросил его: " Не приходила ли вам мысль убить себя?" - "Как же, - отвечал чиновник, - я уже был кинувшись в Фонтанку, да меня вытащили". Оказалось, что чиновник употреблял упомянутый способ молитвы, разгорячал свое воображение и кровь, при чем человек делается очень способным к усиленному посту и бдению.

К состоянию самообольщения, избранному произвольно, диавол присоединил свое, сродное этому состоянию, действие, и человеческое самообольщение перешло в явную бесовскую прелесть. Монах стал уговаривать чиновника, чтобы он оставил употребляемый им способ молитвы. С ожесточением воспротивился чиновник совету его. "Как мне отказаться от явной благодати?" - говорил он. " Когда чиновник ушел, я, - пишет преосвященный Игнатий, - спросил монаха: с чего пришла ему. мысль спросить чиновника о помысле самоубийства? Монах отвечал: "Как среди плача по Богу приходят минуты необыкновенного успокоения совести, в чем заключается утешение плачущих, так и среди ложного наслаждения, доставляемого бесовскою прелестию, приходят минуты, в которые эта прелесть как бы разоблачается и дает вкусить себя так, как она есть. Эти минуты ужасны! Горесть их и производимое этою горестию отчаяние - невыносимы! По этому состоянию, в которое приводит прелесть, всего бы легче узнать ее прельщенному и принять меры к исцелению себя. Но увы! начало прелести - гордость, и плод ее - преизобильная гордость. Прельщенный, признающий себя причастником божественной благодати, почти всегда презирает совет ближних, как это заметил св. Симеон".

Рассказывает также епископ Игнатий об одном афонском иеросхимонахе, которого он просил научить его молитве. "Иеросхимонах немедленно согласился быть моим наставником, - говорит он, - и - о ужас! с величайшим разгорячением начал мне передавать способ восторженной мечтательной молитвы. Вижу: у него разгорячены и кровь, и воображение, - он в самодовольстве, в восторге от себя, в самообольщении, в прелести! Дав ему высказаться, я начал понемногу, в чине учащегося, предлагать ему учение св. отцов о молитве, указывая его в "Добротолюбии" и прося объяснить мне это учение. Афонец пришел в совершенное недоумение. Вижу: он вовсе незнаком с учением св. отцов о молитве. В беседе говорю ему: "Смотри, старец: будешь жить в Петербурге, никак не квартируй в верхнем этаже, квартируй непременно в нижнем". - "Отчего так?" -спросил афонец. "Оттого, - отвечал я, - что если вздумается ангелам, внезапно восхитив тебя, перенести из Петербурга на Афон и они понесут тебя из верхнего окна да уронят, то убьешься до смерти; если же понесут из нижнего, то только ушибешься". - "Представь себе, - отвечал афонец, - сколько раз, когда я стоял на молитве, приходила мне живая мысль, что ангелы восхитят меня и поставят на Афоне!"

Оказалось, что иеросхимонах носит вериги, почти не спит, мало вкушает пищи и чувствует в теле такой жар, что зимою не нуждается в теплой одежде. Я стал просить афонца, чтоб он испытал способ, преподанный св. отцами, заключающийся в том, чтобы ум во время молитвы был совершенно чужд всякого мечтания, погружался весь во внимание словам молитвы, заключался и вмещался, по выражению св. Иоанна Лествичника, в словах молитвы, причем сердце обыкновенно сочувствует уму душеспасительным чувством печали о грехах, как сказал преподобный Марк подвижник: "Ум, неразвлеченно молящийся, утесняет сердце: сердце же сокрушенно и смиренно Бог не уничижит". Когда же ты испытаешь над собою, сказал я афонцу: то и мне сообщи о плоде опыта, потому что самому мне предпринять такой опыт неудобно по развлеченной жизни, мною проводимой. Афонец с охотой согласился. Чрез несколько дней приходит он опять ко мне и говорит: "Что ты со мною сделал"? - "А что?" - "Да как я попробовал молиться со вниманием, заключая ум в слова молитвы, то все мои видения пропали, и уже не могу возвратиться к ним". Далее в беседе с афонцем я не увидел той самонадеянности и дерзости, которые были заметны в нем при первом свидании. Я посоветовал ему не отличаться наружностию от других, потому что это ведет к высокоумию, и он снял с себя вериги и отдал их мне. Чрез месяц он еще раз был у меня и сказывал, что жар в теле его прекратился, что он нуждается уже в теплой одежде и гораздо более спит. Искушение таким образом кончилось".

Случалось и мне встречать примеры такой прелести среди самочинных подвижников неправильной молитвы. Лет двадцать пять тому назад, в Троицкой Сергиевой Лавре был послушник, слепец от рождения, звонарь по послушанию. Он и жил на колокольне, под колоколами. Ходил он ко всем, службам исправно, жил крайне воздержанно, утрени никогда не просыпал, словом - был усердным послушником. Однажды он открылся духовнику, что "видит все, что совершается в монашеских кельях по ночам". - "Как же ты видишь, когда ты слеп, и притом живешь на колокольне?" - спросил духовник. "Сижу в келье, - говорит послушник, - и брожу мыслию по кельям и вижу, кто что делает". - "А как ты молитву творишь в келье? Какое исполняешь правило?" - "Кладу каждую ночь по тысяче поклонов", - отвечал тот и рассказал способ молитвы мечтательной. Тогда старец строго запретил ему творить поклоны самочинно, разъяснил опасность того способа, какой он употреблял, и дал заповедь: творить не больше десятка поклонов сверх положенного ему от духовного правила. Прошла неделя какая-нибудь, и послушник является к духовнику. "Отче, - говорит, - что со мною сталось? Я уже не вижу ничего, что по кельям монахи делают, я не могу себя принудить положить те поклоны, какие ты заповедал". Так закончилось искушение сего брата. Но не всегда кончается дело так благополучно. Иные и с ума сходят, и видения видят, и самоубийством кончают...

Вот почему следует строго держаться правила молитвы, которое епископ Игнатий выражает такими словами: "Ум во время молитвы должно иметь и со всею тщательностью сохранять безвидным, отвергая все образы, рисующиеся в способности воображения, потому что ум в молитве предстоит невидимому Богу, Которого невозможно представить никаким вещественным образом. Образы, если их допустит ум в молитве, соделаются непроницаемою завесою, стеною между умом и Богом". - "Те, которые в молитвах своих не видят ничего, видят Бога", - сказал преподобный Мелетий Исповедник.

" Самый простой закон для молитвы, - пишет святитель-затворник Феофан, - ничего не воображать, а, собравшись умом в сердце, встать в убеждение, что Бог близ, что Он видит и внимает, и в этом убеждении припадать к Нему, страшному в величии и близкому в благоснисхождении. к нам".

Архиепископ Никон (Рождественский) "Козни врагов наших сокруши..."Дневники