«Отец Павел умел жить, любил жить и учил этому окружающих его людей»

...И все в один голос стали обсуждать это небывалое нашествие колорадского жука. И вот, когда все выговорились, батюшка вдруг, в свою очередь, сказал: «А у меня колорадского жука нет». А у него, надо сказать, тоже были два участка, засаженные картофелем. Один возле сторожки перед сельским кладбищем, а другой — прямо внутри церковной ограды, между двумя сторожками.
Но я-то видел, что кругом все буквально съедено жуком! И тут он говорит нам, что у него нет жука? Да этого же просто не может быть!

И я, как во всем сомневающийся опер, потихоньку встал из-за стола, никому не сказав ни слова, и пошел на проверку. Сначала пошел на тот участок, что возле кладбища. Хожу, смотрю, даже на четвереньки встал, чтобы удобнее было искать. И что же? Нет жуков! Но я-то знаю, что такого не может быть! А может, кто-то ему этих жуков прямо перед нашим приездом собирал? Тогда должны остаться следы на листьях, изъеденных личинками. Изучаю листья — ничего! Следов ног также нет. Но ведь не может же этого быть, не может!
Воспоминания милиционера об архимандрите Павле (Груздеве)

Источник: http://www.pravoslavie.ru/

Вспоминается мне такой маршрут: от Ярославля через Большое село и Углич на Мышкин (точнее Шипилово), от Мышкина на Новый Некоуз, далее Шестихино, а потом — Борок, где находится Институт внутренних вод Академии Наук СССР... И маршрут этот, который занимает километров двести, у меня до сих пор перед глазами — километр в километр, год в год, день в день.
А о чем речь? О том, что в Некоузском районе, в селе Верхне-Никульское я познакомился тогда с отцом Павлом. Это было примерно в 1978 году.
Но по порядку. В 1975 году поступил я на работу в милицию. Два года в звании рядового работал по карманникам, а потом, учитывая боевые заслуги, направили меня в группу по раскрытию преступлений, связанных с предметами старины и религиозного культа.
На мою долю выпало фотодокументирование этих предметов. Фотоаппарат «Зенит» со вспышкой «Луч-70» был в ту пору моим основным орудием производства. И вот я, уже к тому времени младший лейтенант, двигаясь по Ярославской области с попутными оказиями, должен был по приказу начальника областного УгРо фотографировать в церквях и музеях все, что могут украсть из предметов подобного рода.
К тому же поездки мои имели еще и важное образовательное значение для всех нас, работников милиции. Похищена, Например, икона. Идет оперативно-розыскная работа. Но кто из оперативников знает, как выглядит и что такое икона «Покров» или «Знамение Пресвятой Богородицы», или даже — «Николай Чудотворец», «Неопалимая Купина», «Рождество», «Успение».
Вот в розыске и решили, что должен быть сотрудник, который сфотографирует все эти предметы, создаст в УВД области фототеку, и будет возможность наглядно показать другим милиционерам, что такое лжица, что такое звездица; чем киот отличается от оклада, а кадило от паникадила. Или, если «совершено преступление в районе амвона», то что такое — амвон? В общем, все мы проходили тогда азы.
И вот, лето ли, зима ли, а я езжу по области и фотографирую. Приезжаю в райцентр, уточняю, где расположены в районе действующие церкви, прихожу, разыскиваю старосту. Старостой в те времена была обычно пожилая женщина, ставленница Сельского совета, член церковной «двадцатки», которая всем и заправляла.
Пришло время, когда я был направлен в Некоузский район. От Ярославля через Углич надо было ехать порядка двухсот километров. Километров сто был асфальт, а уж дальше — никаких дорог, одни направления! И такая глина... В общем, условия фронтовые.
Ну, где-то на попутках, где пешком, — добрался я до Нового Некоуза. В Некоузском районе тогда было пять действующих церквей, а по всей Ярославской области — 87 приходов. В Новом Некоузе, в отделе милиции, мне подсказали: «Там- то церковь закрыта, там-то священник из Рыбинска редко служить приезжает... А съезди-ка ты в Верхне-Никульское, там и сфотографируешь все, что необходимо».
Выделили мне участкового из Борка, а Борок был, как бы сказать, своего рода волостной центр. Сели мы с участковым на мотоцикл, погрузил я свое фотооборудование — и поехали.
Село Верхне-Никульское находится на берегу Рыбинского водохранилища, храм окружен оградой, а по углам ограды четыре сторожки: две совсем ветхие, а две жилые. В одной останавливались приезжие, она была вроде странноприимного дома, а в другой жил отец Павел. Чем-то обстановка напоминала маленький монастырь.
Но это я узнал потом, а пока я, как представитель власти, приехал на фотофиксацию. Приехали, объяснили священнику, что должны заснять все, что может быть украдено. Он выслушал и ответил: «Ребята, погодите! Все сделаем, старосту позовем. А сейчас садитесь, пожалуйста, за стол!»
Ну, понятно, после такой дороги да непогоды за стол мы сели с удовольствием. Стол был богатый. Тогда жива была еще бабушка Женя — Еня, как все ее называли; в сторожке были и другие женщины. И вот, помню, все, что ни скажет батюшка, все исполнялось ими молча и быстро. Впрочем, тогда я этому не придал значения.

А дальше началась беседа. Простой разговор за жизнь, который на меня лично произвел огромное впечатление. Произвело впечатление буквально все, начиная с атмосферы доброжелательства, уюта, чувства, что попал домой к родному дедушке. Только представить: дальний край, сторожка, тишина, полумрак, в углу перед множеством икон — мерцание лампад, теплая печка, кошка Лушка... Мирная атмосфера во всем, мирная беседа о мире, необыкновенные рассказы.
И в то же время батюшка спрашивает, как идет служба, вплоть до процента раскрываемости, как те или другие мазурики себя проявили... И это было удивительно: двести километров по бездорожью, глухое село, а тут человек проявляет такие недюжинные знания и, я бы даже сказал, профессиональную осведомленность! Это уж потом я узнал, что было у него когда-то шесть лет ИТК и пять лет ссылки, а тогда я этого не мог и подозревать.
В общем, посидели мы, поговорили, а потом отец Павел посоветовал участковому возвращаться к себе в Борок: «Завтра приедешь, утро вечера мудренее», а мне — заночевать и с утра начать фотографировать.
Кстати, именно в тот первый приезд подарил он мне одну старую книгу: Немирович-Данченко[1] «По привольям и раздольям», очерки и рассказы. Книга дореволюционная, издательства товарищества И.Д. Сытина. Он даже надпись сделал для меня, в которой назвал меня прекрасным человеком, что, конечно, незаслуженно. Отец Павел всю жизнь собирал старые книги, журналы и очень любил их читать.
Ранним утром мы вдвоем пошли в храм (причем, ключи были у него самого, а не у старосты, как в других храмах) и я стал фотографировать все, что могли украсть: лампады, иконы, кресты, подсвечники, венчальные венцы и так далее.
Именно тогда, при первой встрече, говоря о церковном имуществе, отец Павел в беседе со мной особо подчеркнул, что все иконы в храме — это государственное имущество, а икона «Достойно есть» — его личная. На мой вопрос о ее происхождении он коротко сказал, что давно, по случаю, купил ее у цыган. Это уже потом, со временем, он рассказал, что это не так, а тогда он опасался, что после фотографирования икону заберут в музей.
Сделав работу, я уехал в церковь села Поповка, что близ железнодорожной станции Шестихино, но — осталось чувство, что вот там она и есть, родина, настоящая Россия, что именно «там русский дух, там Русью пахнет». Пускай это звучит литературно, но именно так это и было!
Как сейчас помню: в углу, в полумраке сторожки отца Павла, среди множества икон малого размера, висела большая (1x1,2 м), потемневшая от времени икона «Спас Нерукотворенный» — ковчежная, старая, но великолепной сохранности, наверное, начала XIX века, — и лик Спасителя так строго смотрел на меня, грешника, и от этого взора некуда было деться.
Я не знаю, что тогда повлияло сильнее, — отец Павел с его живыми задушевными словами или этот лик? А, может, все вместе. Но встреча та оказалась для моей жизни своего рода переломом.
Я продолжал свою службу, ездил в командировки по Ярославской области, побывал в Даниловском, Некрасовском, Любимском и других районах, — но, чем бы ни занимался, все время возвращался к мысли об отце Павле. Причем мне хотелось съездить к батюшке просто, без каких-то оперативных, меркантильных или иных интересов. Тянуло к нему как магнитом.
К тому времени у меня уже была старенькая техника — мотоцикл «Ява». И вот я снаряжался, собирал рюкзак подарков. Хотя, казалось бы, никаких родственных связей там, в никульских краях, у меня нет — кому и что дарить? Но мне хотелось дарить, хотелось быть своим, хотелось быть рядом с отцом Павлом, потому что я ощущал, что еду — домой.
И вот я выезжал. До Углича асфальт, дальше — грунтовая дорога. Хотя какая грунтовка, если в распутицу половину дороги ты тащишь мотоцикл на себе? Но уж когда добирался — то это был дом родной. Приезжал, здоровался, и сразу, хлопоча по хозяйству, делал то, что советовала Марья: выносил мусор из сторожки, помойные ведра, приносил чистой воды, дров... Окружающая обстановка умиротворяла (удивляло, к примеру, что по деревьям у сторожки смело бегали белки, даже птицы были непуганными). Очень скоро я стал там своим человеком. «Володька приехал!» — говорят батюшке. «Какой Володька?» — «Да Володька-шофер!» — «А! Наш Володька», — говорит батюшка.
А шофером меня звали, потому что я довольно много возил отца Павла. Ездили мы с ним на разных машинах: чаще на «Ниве», бывало, и на грузовике ГАЗ-66 по разным маршрутам — Ярославль, Ростов, Тутаев. Например, на грузовике перевозили в Спасо-Яковлевский Димитриев монастырь Ростова сохраненные отцом Павлом иконы для иконостаса. Везде в поездках отца Павла сопровождала Марья, охранявшая его покой от всех и вся.

И вот, проживешь у него субботу и воскресенье — и возвращаешься домой с огромным зарядом бодрости, жизни, света какого-то. И это несмотря на то, что народа у него было, как в московском метро, — не протолкнуться.
С отцом Павлом было у меня связано множество ярких, а порой и веселых случаев.
В те годы контакты милиционера со священником, понятное дело, не поощрялись, можно было потерять погоны или получить «неполное служебное соответствие» (как произошло в моем случае). Партсобрания в любом коллективе проходили регулярно, и мы, беспартийные, обязаны были там присутствовать. Поэтому и отношения наши были, в определенной мере, «тайными».
Помню, остался как-то я у отца Павла ночевать в сторожке. Уложили меня на диване. Сам же отец Павел ушел в свою «келью» — это угол сторожки, отделенный от общего помещения шкафом и дощатой загородкой с портьерой. Батюшкина кровать стояла у русской печи, сторона которой была облицована изразцом. Перед сном он у меня вдруг спрашивает: «Володька, у тебя пистолет есть?» — «Есть». — «А ты меня не застрелишь?» — «Нет, конечно!» — отвечаю. А сам не могу понять, почему он мне такой вопрос-то задает. Он мне говорит: «А ты отдай мне его!»
Я, не говоря ни слова, достаю из-за пояса пистолет (я его, как опер, постоянно носил, но не в кобуре, а за поясом) и отдаю ему. Табельное мое оружие, естественно, заряженное, по привычке патрон в патроннике. Он берет пистолет, кладет себе под подушку, и мы ложимся спать.
Наутро встаем, я говорю: «Батюшка, ну как там пистолет- то мой?» Он мне его возвращает и начинает объяснять, почему он его забрал. Вот, мол, сидел я в лагерях, и с тех пор все из НКВД для меня — люди опасные... Ну, и так далее.
В общем, объяснение мне было понятным. Но я после уже для себя этот случай понял так: он меня тогда проверял, что называется, на верность. Ведь табельное оружие я никому не имел права давать в руки. А ему дал без всяких колебаний и сомнений. Возможно, так он убедился, что я ему доверяю полностью и абсолютно.
Это доверие было взаимным. Так однажды отец Павел рассказывал при мне одному священнику о месте, где перед затоплением Мологи монахи Мологской обители закопали ценности монастыря. И это место он показал тогда на старой монастырской фотографии...
Однажды приезжаю к нему в очередной раз, батюшка мне говорит: «Слушай, Володя, надо сделать сигнализацию».
«Какую сигнализацию?» — спрашиваю. «Ну как же! Такую, что если в храм полезут воры, то у меня бы в сторожке зазвенело!» (Здесь замечу, что по своему обыкновению в темное время суток или в ненастье отец Павел, взяв палку-посох, зачастую один обходил здание церкви, проверяя замки и окна.)
В ту пору я уже был с опытом установки сигнализации, технику эту понимал. В следующий свой приезд привожу все, что необходимо: инструмент, прибор, датчики, звонок, провода. Он дал мне ключи от церкви, сказал: «Иди, работай». И это тоже было удивительно. Ведь в других храмах в те времена, если ты что-то делал, то тебе в затылок обязательно смотрело недремлющее око старосты или казначея. А тут — иконы, материальные ценности, да просто деньги в кассе, — а он посылает тебя одного, малознакомого. Потому что — доверяет.
Сигнализацию я сделал с особым прилежанием, он меня похвалил и даже денег заплатил. Причем больше, чем стоил материал. Особенностью сигнализации было то, что звонок громкого боя, установленный на колокольне, можно было включать из сторожки. Эта предосторожность была не лишней. Уголовному розыску было известно, что воры из Углича по кличкам Фома и Барсук готовили в то время разбойное нападение на сторожку отца Павла. Батюшке об этом было своевременно сообщено, он реагировал спокойно, говоря, что ничего плохого не произойдет.
Вспоминаю, что при монтаже проводов сигнализации я обратил внимание на старинную фисгармонию, стоявшую в летней части храма и накрытую домотканым половичком. Приводилась она в действие многократным нажатием ног на две педали и была исправна. Что-то вроде маленького органа. На мое предложение передать этот уникальный музыкальный инструмент в музей отец Павел сказал, что имущество это государственное, записано в церковной описи, да, может, когда-либо церкви пригодится. Тогда же, отодвигая от правой стены большой резной киот, я наткнулся на всеми забытые, покрытые паутиной четыре десятка бутылок «и того». По команде отца Павла я отдал их на «экспертизу» очередным приехавшим гостям.

По поводу таких шутливых выражений батюшки, как «и того», «движение воды», «по единой», здесь уместно вспомнить один рассказ отца Павла. К одному сельскому священнику для проверки несения службы приехал вновь назначенный и потому незнакомый лично архиерей. После службы священник пригласил владыку домой, где был накрыт стол по случаю его приезда. Закусок было много, но, опасаясь неизвестной реакции на свой вопрос, священник, доставая запотевшую бутылочку к столу, робко спросил: «Владыка, благословите по единой?» — «Благословляю», — ответил владыка. Далее священник неоднократно под различные блюда повторял это вопрос: «Благословите по единой?» и всегда получал положительный ответ. Посещением этого гостеприимного прихода владыка был очень доволен и поздним вечером «еле можаху», но в добром настроении поехал в город. В другом селе при схожих обстоятельствах священник за столом спросил владыку: «Владыка, благословите по одной?» — «Благословляю», — ответил владыка. Далее под мирную беседу священник спросил: «Владыка, благословите по второй?» — «Благословляю», — ответил владыка. Но когда священник спросил: «Владыка, благословите по третьей?», владыка резко встал и, отодвинув в сторону стул, спросил: «Ты что, считать будешь?» С тех пор второй священник был на плохом счету в епархиальном управлении, а первый достойно продвигался по службе.
Я ездил к отцу Павлу восемнадцать лет и в Верхне-Никульское, и в Тутаев постоянно, из месяца в месяц, стараясь бывать чаще. Ранее в Верхне-Никульское ездил не один, а пытался взять с собой кого-то из своих товарищей, друзей. Инспектором уголовного розыска Угличского ГОВД был в ту пору мой друг Евгений Мелещенков — часто мы с ним ездили к батюшке. Оказалось, что его бабушка, по имени Валентина, была одно непродолжительное время келейницей отца Павла (скажем так, ее кандидатура рассматривалась). Воистину, мир тесен!
Все, кто приезжал к отцу Павлу, что-то с собой привозили. Кто-то икону, кто-то одежду, постельное белье, консервы, конфеты или фрукты. Подарков ему было очень много. Но я хочу сказать, что отец Павел все раздавал людям. Всем приятно, когда что-либо дарят. На моей памяти сохранился эпизод, когда от полученного подарка отец Павел не просто радовался, а ликовал. Это было в 1993 году, когда отец Евстафий вернулся из поездки на остров Валаам. Войдя в сторожку Воскресенского собора с песней об острове, он подарил отцу Павлу буханку черного монастырского хлеба. При этом отец Павел подхватил песню и продолжил петь ее по памяти, чем удивил всех присутствовавших.
Вот, вспоминаю: начало восьмидесятых годов, зима. Приезжаю к отцу Павлу. У него, что случается редко, никаких гостей. В сторожке он сам и Марья Петровна. Усадив меня с дороги за стол, отец Павел спрашивает: «Вовка! Ты ел когда- нибудь поповскую яичницу?» Думаю про себя, что это такое? Отвечаю: «Нет, батюшка, не приходилось». — «Вот сейчас как раз и поешь!» — говорит он. И дает команду Марье разжигать керосинку.
А в хлебосольстве батюшка, как известно, был непревзойденный мастер.
Оказалось, что поповская яичница — это икра свежевыловленной рыбы, зажаренная в сливочном масле на сковороде. Вещь оказалась необыкновенно вкусная. Поели мы с ним, он мне и говорит: «А теперь пойдем, я тебе кое-что покажу!»

Выходим из теплой сторожки в холодный чулан. А морозы тогда стояли лютые. И что я вижу? Весь пол чулана слоем сантиметров на сорок засыпан рыбой, которая уже замерзла, но видно, что сыпали ее не так давно.
«Батюшка, да тут тонна рыбы, не меньше! Откуда это все?» — спрашиваю я. А он отвечает: «Проплывали (это зимой-то!) мимо рыбаки из Брейтова, пришли ко мне в гости, да немножко рыбки-то и отсыпали. Я их угостил: движение воды. Ты меня понимаешь?» Я про себя думаю: «Да куда же девать теперь эту кучу?»
И вот, пока мы так стоим да разговариваем, стучит кто-то к дверь из деревенских, а может, из соседней деревни, не знаю. Поговорили (о чем — теперь уже не помню), и батюшка этому человеку — раз! — сетку рыбы. Приходит еще кто-то, он и ему пакет! А следующему — куль! И на моих глазах, в течение одного или двух дней, он всю эту рыбу раздал людям! И тут я понял: хоть тонну рыбы привези, хоть две — все равно мало будет, потому что это — для всех...
Это одна маленькая история, а таких историй было много. Вообще много было чудесного вокруг отца Павла. Он умел жить, любил жить и учил этому окружающих его людей.
Вспоминаю еще одну историю. Мы к тому времени уже были знакомы с отцом Евстафием — он был тогда духовником и экономом Толгского женского монастыря — и вместе ехали к отцу Павлу. С нами были еще две монастырские послушницы, Елена и Евгения.
Я был за рулем, а потому особенно внимательно следил за местностью, по которой мы ехали. Дело в том, что до Верхне-Никульского, как я уже говорил, хорошей дороги не было, и последние полкилометра из-за грязи проехать было особенно трудно. Правда, можно было двигаться кружным путем, по проселку, который у местных назывался «БАМ», и дорога шла в этом случае огородами мимо сельского магазина прямо к сторожке отца Павла.
Был августовский день, светило солнце. Мы ехали мимо картофельных полей. Но что это были за поля! Вся картошка до стеблей была съедена колорадским жуком! И эти участки стояли красные, а не зеленые, какой бывает ботва обычно.

  Мне даже пришла в голову забавная мысль, что если бы колорадский жук шел, например, для производства лекарств, то, собрав жуков с таких вот колорадских плантаций, можно было бы разбогатеть! Этой своей коммерческой мыслью я поделился с отцом Евстафием. Мы посмеялись и вот в таком не очень покаянном настроении подъехали к сторожке отца Павла.
У батюшки, конечно, как обычно, уже были гости. Но и нас он тоже принял с распростертыми объятиями, усадил за стол. Шел общий разговор обо всем. Обсуждали и урожай. Как уродилась морковь? Как свекла? А как капуста, лук и чеснок? Ну и, естественно, заговорили о картошке, этом втором хлебе. И все в один голос стали обсуждать это небывалое нашествие колорадского жука. И вот, когда все выговорились, батюшка вдруг, в свою очередь, сказал: «А у меня колорадского жука нет».
А у него, надо сказать, тоже были два участка, засаженные картофелем. Один возле сторожки перед сельским кладбищем, а другой — прямо внутри церковной ограды, между двумя сторожками.
Но я-то видел, что кругом все буквально съедено жуком! И тут он говорит нам, что у него нет жука? Да этого же просто не может быть!
И я, как во всем сомневающийся опер, потихоньку встал из-за стола, никому не сказав ни слова, и пошел на проверку. Сначала пошел на тот участок, что возле кладбища. Хожу, смотрю, даже на четвереньки встал, чтобы удобнее было искать. И что же? Нет жуков! Но я-то знаю, что такого не может быть! А может, кто-то ему этих жуков прямо перед нашим приездом собирал? Тогда должны остаться следы на листьях, изъеденных личинками. Изучаю листья — ничего! Следов ног также нет. Но ведь не может же этого быть, не может!
И тут вспоминаю, что у него еще один участок, внутри церковной ограды. Но там-то уж точно должны быть жуки! Там только невысокий деревянный забор, а по ту сторону забора — те самые колорадские жуки в огороде соседки Насти. Им через этот забор перелететь — плевое дело! Нет, все- таки найду я у него жуков, не будь я опер!
И вот на другом участке буквально ползаю по картофельным грядкам. Все излазил — ничего нет! Ничего!
Возвращаюсь в сторожку. Выждал паузу в разговоре и говорю: «Батюшка! Я сейчас оба участка картошки посмотрел. Ничего нет — ни жуков колорадских, ни личинок. И даже следов от них на листьях нет!»
А он отвечает спокойно, как будто само собой разумеется: «Так ведь я же тебе сказал. И зря ты ходил, искал. Я ведь против них молитву знаю».
Тут я про себя думаю: «Ну что он такое говорит? Какая еще молитва? Да мало ли этих молитв, — а толку-то что?» Таким я был в то время Фомой неверующим... И все-таки я был этим случаем поражен. Ведь это было нечто совершенно противоестественное. А точнее — нечто сверхъестественное.
И еще мне запомнилось, как батюшка в это же примерно время напевал им самим сочиненную песенку про колорадского жука. Звучала она примерно так:
Вот цветет картошка, зеленеет лук,
И ползет на грядку колорадский жук.
Он ползет — не знает ничего о том,
Что его поймает Володька-агроном.
Он его поймает, в сельсовет снесет,
В баночку посадит, керосин нальет.
Вот цветет картошка, зеленеет лук,
В баночке балдеет колорадский жук.
Речь здесь идет о соседях отца Павла — семье Овчинниковых, которых батюшка очень даже уважал. Редко когда в разговоре с кем-либо на сельскохозяйственные темы отец Павел не ссылался на авторитет Овчинниковых. В связи с ними мне вспоминается одна забавная история.

  Я тогда в Никульское еще на мотоцикле ездил. И вот как- то приехал к отцу Павлу в очередной раз на своей «Яве». Доехал из Ярославля, это больше чем двести километров. Мотоцикл и я от пыли и грязи страшнее атома. А батюшка садится ко мне на заднее сиденье и говорит: «Поехали к Володьке Овчинникову. У него сегодня праздник!»
Юмор всей ситуации заключается в том, что от батюшкиной сторожки до двора Овчинниковых метров двадцать пять — тридцать: мотоцикл не нужен.
И вот сели мы и поехали. Въезжаем во двор к Овчинниковым, а там — праздник в разгаре! Стол деревянный, длинный, скамейки — гуляет народ! И тут мы на мотоцикле — шум, грохот, пыль, дым!
Глушу мотор, отец Павел снимает шлем. Слезаем оба с мотоцикла, подходим к пирующим, и тут батюшка говорит Овчинникову, который сидит во главе стола: «Ну, здравствуйте! А я вот с Володькой из Ярославля приехал к вам на мотоцикле».
Все, конечно, поражены: как Ярославль? Как на мотоцикле? Ну, Ярославль-то, положим, далеко, а мотоцикл в пыли — вот он, стоит, как вещественное доказательство! Это что же получается-то? Батюшка из Ярославля на мотоцикле спешил, чтобы только на праздник к Володьке Овчинникову попасть? Вот это да!
И так всем стало приятно, что такой человек — и так в гости торопились! Ну, а если уж приехали такие почетные гости — надо же и по рюмочке налить, как положено!
А дальше я уже ничего не помню — все-таки с дороги устал. Помню только, что мотоцикл так и остался ночевать во дворе у Овчинниковых, а мы с батюшкой пешком возвращались в сторожку. А в сторожке нас ждут, конечно же, уже совсем другие лица, идут другие разговоры — приехала его навестить группа женщин из Питера. И группы эти менялись с регулярностью рейсового автобуса Шестихино — Борок. Впрочем, всех объединяет одно: любовь к батюшке и желание духовного утешения.
Вспоминается такой штрих. Подъезжая на машине к церкви в Верхне-Никульском, мы останавливали транспорт у кованых металлических ворот. Ворота всегда были закрыты на висячий замок, ключ от которого надо было брать у Марьи. Для этого следовало обойти ограду слева или справа. Но нетерпенье услышать знакомые голоса и оказаться в сторожке у отца Павла побеждало, и мы пролезали внутрь церковной ограды через отсутствующие в нижней части ворот прутья. Пролезаешь — и как бы минуешь какую-то невидимую границу...
Каждый в поездке в Никульское вез с собой разное — не только продукты. Везли книги, везли пластинки — кассетный магнитофон был в ту пору большой редкостью. У отца Павла был проигрыватель, и он изредка по вечерам любил слушать пластинки. Слушал песнопения, слушал детские сказки. Сказки он вообще очень любил. Ему нравилось все детское, задушевное, все спокойное и умиротворенное. Свой телевизор «Рекорд-6» он и тогда особо не смотрел, разве что новости иногда, но если бы увидел, что сейчас по телевизору показывают, — мне кажется, он бы этот ящик просто выкинул в окно, да еще бы вслед плюнул!
Резкость его действий или слов объясняется только стремлением к справедливости, а простота выражений накладывала своеобразный отпечаток.
Так, батюшка рассказывал: «Как-то были мы в гостях в Москве у больших людей. Пригласили нас за стол, на котором чего только не было! Прислуга подает то да другое. А за столом всё ученые люди, академики. Человек 15-20 нас было. Сидят, разговаривают, обсуждают что-то. Напротив меня сидел какой-то большой ученый. Ему прислуга то одно предложит, то другое, а ему все не так. Этот ученый говорит прислуге, что от этого у него изжога, от этого то болит, от этого то. Тут я и сказал ему по-нашему: “Гнилая ж... и с пряников дрищет!” И тут вдруг такая тишина стала за столом, а потом как все грохнут! А пуще всех этот академик смеялся. Он потом ко мне в Никульское приезжал».
В один из приездов к отцу Павлу, когда он уже жил в сторожке Воскресенского собора города Тутаева, я оказался там в обществе жителя Москвы, профессионального кинооператора и, наконец, моего друга Геннадия Энгстрема. Мы приехали в собор группой. Погостили в сторожке, были, как всегда, незабываемо приняты. Вечером началась служба на втором (летнем) этаже собора. По просьбе отца Николая Лихоманова вел службу отец Павел. Народу в храме было очень много. Я же, как и Геннадий, стараясь в эти непродолжительные мгновения общения с отцом Павлом все летописать, был с какой-то кино-видеотехникой. Но сами понимаете, что не всегда уместно мешать присутствующим на службе стрекотанием камеры, яркой подсветкой или просто нахождением перед иконостасом, Царскими вратами, или стоять спиной к алтарю. Тем не менее, деликатно передвигаясь между молящимися, мы с Геннадием оказались у входа в правый придел, примыкавший к алтарю.
Входить нам, сторонним, в алтарь, а тем более во время службы, нельзя. А посмотреть, что там происходит, очень хотелось. Служба была что называется в разгаре.
Тут вдруг из придела на нас с Геннадием выходит отец Павел в праздничном облачении и уверенно, по-хозяйски приглашает нас пройти за ним в алтарь. Мы прошли через придел за ним и простояли в алтаре до конца, видя всех священников у престола и их действия по ходу службы. Видеокадры этого поразительного события, сделанные Геннадием, живы до сих пор.
Чем руководствовался отец Павел, знает только отец Павел, но для нас с Геннадием это было откровением, и произошедшее событие врезалось в память как никогда.
Надо отметить, что не всегда, когда хотелось записать на магнитофон или камеру песни или рассказы батюшки о прошлых временах, у меня под рукой оказывалась техника: то неисправность мелкая какая-то, а то спохватываешься когда «поезд ушел». Я часто ловил себя на мысли о бездонной памяти батюшки, когда (чаще в дороге) отец Павел вдруг запевал песни, пел частушки, рассказывал то, чего никогда более от него не слышали — ни до, ни после данной поездки.
Пришло время, и отец Павел начал поговаривать о переезде. Здоровье было слабое, зрение упало почти до нуля — он чувствовал, что служить становится все труднее. А делать ошибки в службе, пусть и невольно, он не хотел. Как он выражался: «Не хочу богохульствовать».
Конечно, как только пошли слухи о его переезде, мы заволновались: что нас ждет? Ведь там люди десятилетиями находили душевную пристань. Я вот, например, только в Верхне-Никульское больше десяти лет ездил! Но, тем не менее, мы понимали, что смириться с этим, видимо, придется.
И вот как-то в спокойной обстановке, когда никого не было, батюшка сам заговорил со мной о переезде. Оказывается, ему было сделано три предложения о постоянном месте жительства: в Толгу, в женский монастырь, в Ростовский Спасо-Яковлевский к отцу Евстафию и в Тутаев к отцу Николаю Лихоманову. И он у меня спрашивает: «А ты как думаешь, куда ехать?»
Вопрос был задан конкретно, конкретно надо было и отвечать. И я ему сказал: «Батюшка, если ты в Толгу поедешь — это же женский монастырь! Это значит, что будет суета, они же тебе покоя не дадут! Поедешь в Ростов к отцу Евстафию? Конечно, там будет спокойно, келейка тихая обеспечена, но... Но отец Евстафий сегодня здесь, а завтра — неизвестно где, новый монастырь восстанавливает! И что потом? Получается, что отец Павел останется на правах квартиранта? А вот Тутаев, наверное, лучше всего. Во-первых, есть отдельная сторожка, которую отец Николай предлагает; во-вторых — там же, на другом берегу Волги брат живет, Александр Александрович Груздев. В любом случае люди не оставят». Потом, ведь в Тутаеве-то весь левый берег — это переселенцы с Мологи, как и батюшкина семья.

  В общем, получалось так, что оптимальный вариант переезда — Тутаев, он же Романов-Борисоглебск. Так мы в тот раз поговорили, а спустя время батюшка принял окончательное решение о переезде в Тутаев, которое было утверждено в Ярославской епархии.
И вот наступил момент самого переезда. В помощь батюшке Спасо-Яковлев монастырь прислал машину — бортовой «Урал», был и я на своем грузовике.
Перевозили мы батюшку теплым, ясным и солнечным днем 29 июня 1992 года. Все происходило как-то сразу, одним махом. Цели и задачи были определены, посторонних людей не было.
Стали грузиться. Стол, стул, кресло, сундук, кровать. Все старенькое, отжившее свой век. Погрузили мебель, перешли в кладовку. А там — несметное количество банок — крупа, мука, мед, соленья разные и варенья. Как их везти в грузовой машине? И тут вспомнили, что у батюшки был гроб, он его заранее для себя приготовил. Положили мы этот гроб в кузов «Урала», а в него погрузили банки, пересыпая опилками, перекладывая соломой и тканью, чтобы не побились. А потом еще иконы, киоты, фотографии. А затем пошли наливки, настойки, ликеры, церковные вина! Кто не помнит знаменитую настойку отца Павла из вишен!
Но самый главный груз был — всяческого рода литература. Книги, которые батюшка собирал весь свой век, журналы (в том числе старинная «Нива», «Валаамский паломник»), газеты старые. К печатному слову у батюшки было особое отношение — он его и уважал, и любил. Очень много книг и икон ему дарили, очень много всего дарил он сам. И дарил, никогда не считая, дорогая это вещь или не очень. Дарил от души.
Ну, и последний штрих. Гроб, который мы среди прочего имущества в тот день перевозили из Верхне-Никульского в Тутаев, позже был украден. Украли его из колокольни Воскресенского собора, куда он был помещен на хранение. И хоронить батюшку пришлось в другом гробу.
В начале 90-х, в пору возрождения Спасо-Яковлевского Димитриевого монастыря Ростова, я после увольнения из милиции там часто бывал и работал. Большинство жилых помещений обители занимали люди, не имеющие никакого отношения к монастырю. Территория была захламлена, кругом лежал мусор, стояли какие-то сараи, птичники, разрушенные детские городки, толстые стволы деревьев, в беспорядке раскиданные по территории, — все это создавало впечатление дремучести и неустроенности. Шум на территории монастыря (треск мотоциклов, крики пьяных или дерущихся, лай собак, мат и т.п.) был круглосуточным. Монастырь был как проходной двор. Наместник обители отец Евстафий и его правая рука отец Иоанн «огнем и мечом» наводили порядок на территории монастыря, встречая противодействие жителей по любому вопросу.
Собственно для насельников, коих было 5-7 человек, включая наместника, было выделено угловое помещение бывшего детского сада на первом этаже, где сейчас располагается бухгалтерия. Это помещение в зависимости от времени суток было для всех и кабинетом, и трапезной. В соседнем помещении хранилось кое-какое имущество и провизия, которой заправляли послушницы Толгского монастыря Лена и Женя.
Существующий быт, обусловленный «походными» условиями, враждебный внешний мир жителей монастырских зданий, нехватка во всем и вся оказывали свое влияние на «первопроходцев», восстанавливающих монастырь. Но если отец Евстафий и отец Иоанн были крепки духом, то кое-кто этого не выдерживал. Часто досаждал отцу Евстафию один из насельников своим пьянством и неуправляемостью. На предложения покинуть монастырь он не реагировал.
Вспоминаю, что в эту пору по просьбе отца Евстафия я привез в очередной раз в монастырь отца Павла. Батюшка был легок на подъем, а в поездках к отцу Евстафию, которого особенно любил, легок вдвойне. Как обычно по приезде, немного отдохнув, отец Павел, интересуясь жизнью обители, расспрашивал отца Евстафия о происходящем, рассказывал примеры из своей жизни, интересовался всем и всеми. Дело происходило в так называемой трапезной, за столом, где они сидели, разговаривая один напротив другого в моем присутствии. На столе стояла самая простая еда: вареная картошка, капуста, лук, хлеб, рыбные консервы. В один из моментов разговора отец Евстафий посетовал на плохое поведение насельника монастыря. Отец Павел попросил позвать этого человека, чтобы поговорить с ним.
Далее произошло то, что достойно быть отражено в учебниках по монастырскому общежительству. Пришедший насельник после прочтения молитвы «Отче наш» и благословения отца Павла сел за стол, являя собой образец кротости и смирения. Несмотря на это, отец Павел рассказал ему, что поведение насельников монастыря пользуется особым вниманием у окружающих жителей. Что-то хорошее они не заметят, а что-либо отрицательное не только заметят, но и расскажут всем, добавляя от себя чего и не было. Для монастыря это большой вред. Из-за пьянства и недостойного поведения одного будут плохо говорить обо всех монастырских. После этого вступления отец Павел поинтересовался, из каких краев приехал насельник, взял со стола в свою руку два куска черного хлеба и, протянув их слушателю, сказал: «Вот, возьми в дорогу. До вокзала здеся недалеко. Поезжай. А как в дороге проголодаешься, парнёк, то съешь, и вспомни монастырь, как ты его предал». «Приговоренный» молча взял хлеб и также молча вышел, не проронив ни слова. Более мы его не видели. Тут же отец Павел сказал отцу Евстафию, что сила не в количестве насельников, а «в качестве»: пусть будут хоть двое, как Сергий и Герман или Зосима и Савватий. И говорил он это, как гвозди забивал — ясно, четко и твердо.
Владимир Валентинович Белов
сотрудник охраны, г. Ярославль
Архимандрит Павел (Груздев): документы к биографии, воспоминания о батюшке, рассказы отца Павла о своей жизни, избранные записи из дневниковых тетрадей. М: Отчий Дом, 2006. С. 332–351